English   400 Glenmore Ave., Brooklyn New York 11207 

Христос воскресе, матушка Гавриила!

    Не стоит село без праведника, говорит народ. Вероятно можно эту поговорку перефразировать: Не стоит монастырь без святого. Человек создан как существо литургическое, способное чувствовать святость и воздавать ей хвалу. Оттого душа человеческая тянется к Богу и ко всему, что несет на себе отблеск Его славы. Среди множества создаваемых ныне обителей многим ли суждено просиять святостью, стать местом, где в способ наиболее явный обитает Дух Божий? Где Его благодатью происходит обожение человека и всего творения, где возникает неиссякаемый источник любви.
    В сентябре 1996 года в Знаменском монастыре Иркутской епархии отошла ко Господу старейшая монахиня этого монастыря Гавриила. Матушка Гавриила, как обычно её называли в обители. ”Путем всея земли” отошел человек, даривший светом и теплом. Великим счастьем были для меня часы общения с нею. Всякий раз видя её лицо, которого коснулась просветляющая благодать Божия, я испытывал радость. Обожение – цель христианской жизни, с нею, казалось, уже совершилось. Тихий голос и добрый смиренный взгляд. Последние годы по болезни ног она не ходила. Однако неизменно утром и вечером была на службе. Кто-то из прихожан на коляске подвозил её к паперти и, по специально для неё сооруженному помосту, она попадала в храм.
    Помню её сидящей в маленькой келейке, стены которой были увешаны большими и маленькими, уже выцветшими от времени, иконами, среди которых выделялся портрет строгой женщины в монашеском облачении и наперстным крестом – последней настоятельницы монастыря. Но ещё более памятны мне разговоры с матушкой Гавриилой. “Я ведь в обитель не по вере пришла. Это ещё до революции было. Наша семья тяжело жила. Я с малых лет стала по домам ходить – где помыть, где постирать. А как исполнилось мне шестнадцать, просватали меня за вдовца с малыми ребятами. Я как узнала – заплакала: и раньше радости не видела, а тут и вовсе до конца жизни похоронить хотите. Пошла я в монастырь. Игуменья строгая была, спрашивает: “Что умеешь делать, девушка?” Отвечаю: “Читать – писать не умею, а вот умею коров доить”. Игуменья мне говорит: “Вот такие нам и нужны!” Осталась я в монастыре…”.
    Разговор плавно переходит на воспоминания о прежнем монастырском житье-бытье: “Раньше по Ангаре пароходы ходили. Купцы рыбой торговали. Какая рыба? Да всякая… большая такая, жирная, я уж и названия-то не помню…” Возле ограды монастыря несет свои холодные воды в Енисей Ангара. Только эти воды теперь уже не так чисты как прежде. После постройки ГЭС река уже не покрывается на зиму льдом. А к самому монастырю, некогда широко раскинувшемуся на правом берегу Ангары, ныне вплотную подступили неуютные серые стены завода. В принадлежащих когда-то обители зданиях живут светские люди, получившие это жильё во времена “безбожных пятилеток”. Но рассказ матушки уносит меня в другое время, воспетое Иваном Шмелевым, где рыба непременно большая, а купцы на Масленницу так объедались блинами, что “некторые и умирали”. Сидеть сложа руки в монастыре ей тоже не пришлось – ходила за коровами, а летом с сестрами выезжала то на сенокос, то на огород, да ещё долгие монастырские “бдения”. Только все было иначе, в смирении да в любви. ”Игуменья заботливая была. Та, которая на карточке. Увидит, что какая сестра заскучала, отправляет в больницу: иди, мол, полечись. А больница прямо в обители была, там фельдшерица из сестёр работала. Она уж, понятно, знает, как лечить. Сначала даст выспаться, отдохнуть, а потом чего сладенького принесёт. Сестре и повеселее станет”.
    Так тихо и размеренно, в молитве и с трудами “не в тягость, а в радость”, шла их монашеская жизнь. Только вот “налетели ветры злые”, точнее, обрушились эти “ветры” сначала на Иркутск, а потом и на монастырь. Помнила матушка человека, которого красноармейцы держали под арестом в монастыре, а через какое-то время в сумерки вывели через маленькую калитку, которая и теперь существует, на берег Ангары и на песчаной косе расстреляли. Без суда и следствия — «согласно законам революционного времени». Этим человеком был адмирал Колчак. Когда Александр Солженицын посетил Иркутск, то встретился с матушкой и она указала место гибели, на котором Преосвященным Вадимом, епископом Иркутским и Ангарским, была отслужена панихида. Ветер шевелил волосы молящихся, тихо позванивало кадило в руке владыки... думалось в те минуты о человеке, над которым совершили тайное и страшное беззаконие, и о монахине, взглядом из окна проводившей и благословившей его на смерть.
    Словно некий водоворот затягивал обитель в пропасть политических катаклизмов. Новая власть пообещала твёрдо: “Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...” Решили начать с “разрушим до основанья”. Во-первых, создали медицинскую комиссию для освидетельствования нетленных мощей святителя Иннокентия, первого епископа Иркутска, дабы “научным” путём доказать, что «это никакие не мощи, а естественная мумия, которую попы используют для одурманивания населения». Во-вторых, монахиням объявили, что советская власть их всех освободила, так что все они теперь свободные женщины и гражданки и им самим будет лучше, если они побыстрее уберутся из монастыря подобру-поздорову куда глаза глядят.
    Медицинская комиссия пришла к результатам “неутешительным”. Мощи оказались нетленным телом святителя Иннокентия. В связи с этим было решено их конфисковать. Под плач и стенания монахинь мощи были вынесены из храма и погружены на грузовик. “Мы бежали за машиной до самой станции. А там мощи погрузили в вагон и увезли. Мы осиротели. А там и монастырь закрыли. Сестры разъехались в разные стороны — кто к родне, у кого была, в общем кто куда. А я, да ещё несколько сестёр, сняли квартиру и пошли на завод работать. Конечно всё монашеское с себя сняли, нельзя было. Некоторые сёстры потом тоже от нас отошли, ведь сколько лет прошло, думали ,что монастыри уже никогда не откроют. Не знаю, как у них жизнь сложилась. Кто из них уехал, а какая может и замуж вышла. Только когда уже война была, то Сталин разрешил церквы открывать”.
    В монастыре к этому времени уже не существовало многих зданий, а в оставшихся разместилось производство. В алтарной части храма (памятник архитектуры) были проделаны ворота для въезда вагонеток. Монахини стали месить глину и лепить кирпичи, чтобы заделать дыры в стенах. Спали там же. Устроили из досок алтарь, развесили иконки, какие смогли найти и стали дожидаться священника. “Батюшка приехал, такой пожилой. Отслужили службу, он потом долго к нам приезжал. Теперь он уже умер – Царство ему Небесное! Ну вот он уехал, а нам жить как-то надо, мы же с утра до вечера строим. Надо материалы покупать, опять их привезти машину надо. Даром кто же будет возить? Но нам люди и помогали тоже. Господь нас не оставил. А однажды вот что было. Мы подумали, что если бы свечи продавать, то тогда бы и деньги появились. Народ-то к нам начал заходить, так бы перед иконами свечи ставили. Много ведь в войну народу погибло, в основном женщины приходили, плакали. А где свечи взять? Вот приходит к нам одна женщина, молодая такая, красивая, накрашенная, на каблуках. Спрашивает: “Может быть вам свечи нужны?” Мы отвечаем: “Нужны.” Она говорит: “Я тут привезла два мешка свечей, а когда возможно будет, то снова привезу.” Я поблагодарила её и спрашиваю, мол имя-то твоё как, чтобы помолиться за здравие. Она отвечает: “Мария меня зовут.” Повернулась и пошла. Больше мы её не видели.” Матушка Гавриила наклоняется в мою сторону и я слышу её отчётливый шепот: “Это Богородица была!”.
    Таким было возвращение матушки Гавриилы в Знаменский монастырь. Только теперь это была уже не шестнадцатилетняя девушка, а монахиня с молитвенным сердцем и истерзанной душой. За то, что покинула стены обители, за то, что во время работы на заводе носила светское платье, Гавриила дала обет – до самой смерти не выходить за ограду монастыря. Впрочем, официально деятельность монастыря была возобновлена только в 1993 году. Но все эти десятилетия существовал “монастырь духа” матушки Гавриилы и еще нескольких старых монахинь. Вокруг кипела и менялась жизнь, для них же жизнь ограничивалась кельей и храмом. Очень важным в духовном облике матушки мне представляется то, что она никогда не осуждала мира, не отвергала его, что можно часто заметить в среде нашего возрождающегося иночества. Беспрепятственно допускала к себе всех, кто в ней нуждался. Имея самое туманное представление о трамвае, телевизоре и прочих благах цивилизации, живо интересовалась главным – состоянием души современных ей людей. Нет, она не отвергала мирa, но молитвенно и с любовью преображала этот мир при всяком своём с ним соприкосновении.
    Из своего монашества матушка не делала подвига – так органично было для неё ежедневно быть на службе в храме и соблюдать непрерывный пост. “Можно к вам, матушка, войти? Чем вы занимаетесь?” – “Обедаю”. На столе на блюдце лежит отваренная картофелина и помидор. “Может ты, батюшка, потрапезничаешь со мной?” Я быстро отказываюсь, боясь, что единственный помидор сейчас будет разделен. Весь “стол” матушки состоял из хлеба и овощей. Только на Пасху позволяла она себе “скоромное” – одно крашеное пасхальное яйцо. Причем никогда своё воздержание не объясняла требованиями монашеского устава, то объяснит тем, что имеет слабый желудок, то тем, что в её возрасте обильная еда только вредит Часто хотелось мне сделать матушке что-либо приятное, однако дело это было трудное – она ни в чем не нуждалась. Поразмыслив, я решил покупать ей фрукты, которые, как выяснилось, она тоже не ела, считая, что не может позволить себе есть дорогие продукты. Однако фрукты я ей всё-таки приносил, зная, что после моего ухода она раздаст их своим гостям. В таких случаях лицо её сияло благодарностью за оказанное ей внимание. Помню, как-то раз я принёс матушке виноград. Узнав, что я имею для неё гостинец, она заинтересовалась: “А что такое?” Я, вынимая виноград из сумки, отвечаю: “От плода лозного,” – и матушка продолжает словами псалма: “Его же насади десница Твоя!”.
    Матушка Гавриила была человеком глубочайшей культуры. Всю жизнь провела она в храме, в атмосфере молитвы и самая её жизнь стала молитвой. Её речь была полна явных и скрытых цитат из Священного Писания и литургических текстов. Едва ли она обращала на это внимание: литургична была сама её жизнь. Гавриила говорила слова, которые произносила наиболее часто, а чаще всего она восхваляла Бога. Если употребить модное ныне слово «ментальность», можно сказать, что ментальность матушки формировалась под влиянием Русской и Византийской культуры в высочайших их проявлениях. Вся красота и глубина церковных служб была пропущена ею через сердце, исполнена собственным жизненным и молитвенным опытом. Поэтому «память смертная» рождала светлую любовь к миру, к людям, к творению Божию. Не боялась она смерти, но исполнившись лет, ожидала радостной встречи с Тем, кому посвятила свою жизнь.
    К священникам у матушки было отношение особое. Никогда мне не приходилось слышать от неё слов несогласия или осуждения слов или поступков священников. Более того, при каждом удобном случае она спешила высказать своё благоговение перед высоким священническим служением. Как-то раз один из знакомых священников был у неё в гостях и во время посещения показал матушке свои фотографии. Одну из них, наиболее приглянувшуюся, оставил в подарок. Каково же было его удивление, когда в следующий приход он увидел эту фотографию помещённой среди икон её домашнего “иконостаса”. На его вопрос: “Зачем вы это сделали, матушка?” – она смиренно ответила: “Так ведь все священники святые, Господь дает им великую благодать, а благодать Божия немощныя врачующая и оскудевающия восполняющая”. Похожая на анекдот история с фотографией, на самом деле говорит о более значительных и глубоких вещах. Богословие, или точнее — миросозерцание матушки Гавриилы, которое, вероятно, она затруднилась бы выразить словами, было, менее по форме и более по содержанию, глубоко православным. Укоренённый в православной традиции образ её жизни совершенно и гармонически сочетался с евангельским взглядом на мир. На каждого человека, созданного по образу Божию, она смотрела как на досточтимую икону Божию. Не видела, а скорее всего не хотела видеть всего того, что есть в человеке случайного, наносного, временного. И, напротив, в каждом находила то прекрасное и вечное, чем человек уподоблен Богу.
    Однако при всём своём евангельском смирении матушка имела проблему, которая была предметом её неустанных сетований. С глубокой скорбью переживала она разлуку со святителем Иннокентием. После конфискации мощей святого матушка тосковала о нём как о близком родственнике, самом дорогом человеке в её жизни. “Его арестовали”, – говорила она. Любой рассказ заканчивался воспоминанием о святителе Иннокентии. И вот за несколько лет до смерти её молитвы были услышаны. В запасниках одного из музеев Ярославской области были обнаружены мощи, которые идентифицировали как святые и нетленные мощи святителя Иннокентия Иркутского. Страшно долгими были для матушки дни и часы, пока из Ярославля по железной дороге возвращался в Иркутск святитель Иннокентий. Очень многие, наверное, помнят тот момент, когда матушка Гавриила, обхватив своими немощными руками лежащие в раке мощи святителя, плакала и причитала, так, как умеют это делать только русские женщины: ”На кого же ты меня оставил? Я уж думала, что умру, а тебя так и не увижу! Где же ты так долго задержался? Истосковалась я без тебя...” У собравшихся бежали по лицу слёзы, все понимали, что присутствуют при встрече дорогих и близких людей, встрече, путь к которой длился десятки лет. Удивительным казался этот плач в ночном храме (поезд пришел ночью с большим опозданием), душа трепетала и чувствовала, что в эти минуты небо соприкоснулось с землёй.
    В последние годы матушка готовилась к смерти. Эта тема всегда присутствовала в наших разговорах. Постоянными стали слова прощания, когда я вставал и собирался уходить: “Помяните меня в святых молитвах, матушка, а я вас всегда вспоминаю на проскомидии,” – “А как же, я за тебя, батюшка, каждый раз молюсь. Только у тебя и без меня много дел, а я и сама за себя помолюсь. Вот когда я умру, тогда меня не забывай, ведь усопшие за себя помолиться не могут”. Не было в её словах ничего напускного, искусственного. Теперь я пытаюсь понять, в чем секрет естественности и святой простоты её жизни. До конца она оставалась современным человеком, о важнейших вещах говорила просто и ясно, без тени «благолепия».
    Помню и такой случай. Когда я был еще молодым священником, Гавриила обратилась ко мне с просьбой о исповеди. В поведении молодых священников всегда отчасти присутствует элемент игры в это самое «благолепие». Требуется время , чтобы привыкнуть к своему новому и очень ответственному служению, осознать его ни с чем не сравнимую высоту. Велико искушение в один день преобразиться из молодого человека во всемудрого старца. Кажется тогда, что именно в этом заключается православность. В такое «переходное время» и обратилась ко мне матушка. С «благолепием» я ей ответствовал: «Какие уж у вас грехи, матушка, ведь у вас одна дорога: келья и храм». Строго и ясно посмотрела на меня матушка и с глубокой серьезностью разъяснила: «Господь ноги отобрал, чтобы не бегала, не грешила, только вот голова осталась. Мыслями и грешу». Так немногословно, просто, незатейливо умела она говорить о важном. Так же незатейлива была духовная дорога матушки Гавриилы. Наверняка были на этой дороге сомнения, ропот, отчаяние, чувство богооставленности и кромешной темноты. Но из темноты способен воссиять свет, а на глубине отчаяния рождается надежда. Не случайно отцы Церкви говорили: «Дух — это огонь». Как в огненной печи переплавляется в скорбях душа, становясь справедливей, милосердней и праведней.
    Повседневная жизнь и житейские хлопоты часто отвлекают от важного, того, что действительно заслуживает внимания. Матушка Гавриила так долго жила в монастыре, что казалось: так будет всегда. Условия её быта в последнее время изменились в лучшую сторону. Сёстры, которые пришли в монастырь после его возрождения, приняли на себя заботы о ней. В мой последний к ней приход она сидела в прибранной келье, в чистом, недавно пошитом монашеском облачении. Очень хотелось попросить что-нибудь на память, но я постеснялся завести об этом разговор. Не посмел и предложить сфотографироваться, так как не знал, как она к этому отнесётся. Не хотел ничем её волновать. На память о ней у меня осталась тоненькая тетрадь, в которую на протяжении нескольких лет я записывал её рассказы. Такой и запомнилась мне матушка Гавриила, сидящей на кровати в свей келье, с улыбкой на светлом лице.
    Смерть не была для неё внезапной. С радостью уставшего от долгой дороги путника, спокойно и торжественно готовилась она покинуть этот мир, где ей привелось пережить столько скорбей: революцию, две мировых войны, гонения на христиан при всех секретарях и много еще всего, что принес с собой XX век. Когда матушка перестала подниматься с постели, владыка Вадим причастил её в келье. Священники совершили Соборование: Церковь земная готовила свою дочь к переходу в Церковь Небесную. Пока сознание ещё не оставило её, матушка по памяти прочитала Канон на разлучение души. Ей не пришлось выучиться бегло читать, да в этом и не было необходимости – все необходимые молитвы она знала на память. Перед тем, как матушка потеряла сознание, мир духовный начал ей открываться. Она видела ангелов, стоящих возле её постели: “Посмотрите! Вы разве не видите? Вот два ангела стоят, белый и чёрный. Один говорит: “Может она ещё поживёт?” А другой отвечает: “Нет, для неё уже всё закончилось”. Вы разве не видите?” Когда наступила смерть, три пальца на её правой руке были собраны в щепоть – в смертную минуту матушка молилась.
    В катакомбах св. Каллиста, месте захоронения первых христиан, на стене одной из гробниц можно увидеть изображение Христовой Пасхи. Гроб и торжество жизни силой Воскресения из мертвых: здесь скрыт великий парадокс и тайна Христианства. На месте упокоения праха, напоминается о том, что Христом смерть упразднилась, место погребения становится местом радости и великой надежды.  Христианская смерть – тоже Пасха: “Христос воскресе из мертвых смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!” Все мы “сущие во гробех”, и все мы нуждаемся в молитве о наших бессмертных душах. Может быть читатель тоже помянет в молитве преставльшуюся монахиню Гавриилу, ибо усопшие, как она говорила, за себя помолиться не могут. Да Всемилостивый Господь душу рабы своея “в селениях праведных учинит, в недрах Авраама упокоит и с праведными причтет”.

Make a Free Website with Yola.